Инспектор ливней и снежных бурь - Генри Дэвид Торо

пустынные места, где проблемы существования гораздо проще. Я удаляюсь на расстояние одной-двух миль от города, в тишину и безлюдие природы, где вокруг лишь камни, деревья и былинки на снегу. Я попадаю на какую-нибудь прогалину в лесу, где на снегу виднеется лишь несколько травинок и сухих листьев, а впечатление такое, словно подошел к открытому окну. Выглядываю и смотрю вокруг. Вот так далеко от излюбленных людьми мест отдыха находятся наши дома с верхним светом. Я не довольствуюсь обычными окнами, мне нужен настоящий верхний свет. Я нахожу его за околицей. Когда я провожу время в людской компании, то не испытываю такого чувства подъема, окрыленности, обновления. Получается, что человеческое общение – в городе, округе, фермерском клубе – не дает мне верхнего света. В таком окружении я, как правило, не чувствую душевного подъема. Мне в нем скучно. Разговор с человеком, с которым я знакомлюсь, зачастую менее поучителен, чем молчание, которое он нарушает. Безмолвная, безлюдная, дикая природа – что-то вроде посконника для моего ума. Вот чего я ищу, когда выхожу из дома. Я испытываю такое чувство, словно всегда там встречаю возвышенного, безмятежного, бессмертного и бесконечно вдохновляющего, хотя и невидимого спутника, и мы с ним гуляем. Тогда наконец у меня успокаиваются нервы, а чувства и ум начинают повиноваться мне. Я знаю, что большинство моих соседей сочли бы себя несчастными, если бы им пришлось провести здесь хотя бы час, особенно в такой серый день, а я от этого получаю неизъяснимое удовольствие. Это самое приятное из того, что я делаю. Поистине, мы говорим на разных языках.

Я люблю природу и воспеваю ее, каждую мелочь в ней, просто потому, что люблю пейзаж, на фоне которого происходят мои беседы с Богом, и дух мой возносится ввысь. Я люблю вспоминать каждую тварь, которую встретил в этом клубе. Здесь, образно говоря, я стряхиваю с себя общественную перхоть и смягчаю загрубевшую кожу. Я не считаю, что животные – несмышленые твари в том смысле, который обычно вкладывают в эти слова. Меня, очевидно, тянет к ним потому, что от них я не слыхал еще никакого вздора. Не было случая, чтобы я уличил их в безрассудстве, тщеславии, самомнении или глупости по отношению ко мне. Их пороки, по крайней мере, мне не мешают. Мои добрые феи неизменно спасаются бегством, когда на моем горизонте появляется человек. Насколько я знаю, на предвыборном собрании в молитвенном доме, в лицее или клубе не бывает ничего подобного. Но за городом, на участке Брауна, где растет карликовый дуб (недавно его распродали по шесть долларов за акр), я нахожу такую компанию, которую Англия не в состоянии купить: она ей не по карману. Это то общество, для которого я живу, ради которого работаю землемером. Для него мне не жалко жертвовать ни деньги – все, что я имею, – ни самого себя.

Там, в поле Уэлл-Медоу, я снова чувствую себя в своей стихии, как рыба в воде. Там я смываю с себя все горести. Все идет гладко, как гладко вращается ось вселенной. Помню, когда я был маленьким, мне каждую ночь снился еон, который можно назвать Превратности судьбы. Вся моя жизнь, все радости и беды, всякое событие шли под-этим знаком. Мне снилось, например, что я лежу на какой-то ужасно грубой поверхности и беспокойно верчусь во сне. Это должно было означать, что мой смертный час пробил, но даже во сне я понимал, что это был лишь символ моих мучений; но вот мне начинало сниться, что я лежу на изумительно гладкой поверхности, похожей на гладь летнего моря, или на легкую паутину, или пух, или мягкий плюш, и жизнь моя – сплошное удовольствие. Наяву мое существование всегда было таким чередованием невзгод и радостей, другими словами, болезни и здоровья.

Могу ли я надеяться воспеть скромную нимфу – Природу? Я должен быть скромным, вроде нее.

Выпавший в прошлую субботу снег был такой мокрый и тяжелый, а теперь удивительно сухой, пушистый и рассыпчатый. Лесную тропинку между полем Уэлл-Медоу и Скалой занесло снегом, а на нем видны следы листьев, унесенных ветром. Не всякий догадается, от чего остались эти едва приметные следы, потому что вокруг – голо, и лишь лист-другой виднеется на занесенной снегом тропе. Мириады их, пронесшиеся здесь в стремительном беге, лежат сейчас, наверное, где-нибудь на краю поля далеко отсюда. Я так долго прислушивался к шороху сухих листьев, что думаю, услышал все то, что они хотели мне сказать.

На вершине Холма я снова стоял на пронизывающем ветру. Он сдул почти весь снег с окружающих холмов, и тот сбился в плотные сугробы, похожие на длинные кряжи или крупные складки, которые намело за заборами. Мелкий сухой снег, образовавший сугробы, достаточно тверд, чтобы можно было ходить по нему не проваливаясь. Плоские камни особенно обнажились, ведь снегу на них труднее удержаться.

Когда я шел по тропе к источнику, то обнаружил место, где по снегу прошла (очевидно) лиса; во всю ширину тропинки снег безукоризненно бел и гладок, и только ее следы оказались ловушкой для листьев; они лежат там, аккуратно сложенные, от трех-четырех до восьми – десяти, повторяя отпечаток лисьей лапы.

8 февр. Возбудить чувства, утомленные и пресыщенные, может лишь резкое звучание инструмента. Но здоровые и все еще свежие чувства, не изнеженные роскошью, слышат музыку в шуме ветра, дождя и текущей воды. Читая критику, можно подумать, что музыка – нечто повторяющееся, как весна в пустыне, что зависит она от какого-нибудь Паганини или Моцарта и что слышно ее лишь тогда, когда поклонники муз, поклонники Евтерпы70 проезжают через поселки. Однако музыка звучит постоянно, а вот восприятие ее – прерывисто. Я слышу ее в мягком воздухе первых теплых февральских дней, которые сломили хребет зиме.

В течение двух прошлых ночей мороза не было, но над землей висел густой туман, так что, просыпаясь, видишь необычную и приятную картину: на улице вода. С сугробов стаяло несколько слоев снега, обнажился черный слой, на который осела пыль с распаханных полей.

Одинокий петух, принадлежащий Риордану, стоит на обледенелой куче снега; под воздействием мягкого воздуха и испарений, поднимающихся над отдельными участками обнажившейся земли, он вновь обрел голос. Теплый воздух растопил застывшую музыку в его горле, и он громко, без устали кукарекает, и при этом его голос поднимается до самых высоких нот. Вчера утром наш кот Томас, который тоже чувствует весну, прошел крадучись вдоль заборов и изгородей, благодаря чему не замочил лап, н вернулся лишь под утро; от него сильно пахло мокрой шерстью. Поев, он встал на задние лапы и задумчиво смотрел в окно, а когда дверь немного отворилась, выскочил на улицу несмотря на дождь.

Я вновь и вновь радуюсь моей так называемой бедности. Вчера даже огорчился было, когда нашел в столе тридцать долларов, о которых совсем забыл, правда, сейчас мне было бы жаль потерять их. Неделя, когда мне приходится выступать с лекциями – сколько бы я за них ни получал, – для меня совершенно испорчена. Дни до и после лекции похожи на спуск с горы и подъем вверх.

В многолюдном обществе, посреди того, что называют успехом, жизнь моя кажется мне незначительной, и настроение мое резко падает. Я не хотел бы получать подачки от царей: лучше быть бесплодной землей, оставленной под паром, чем выжженной, проклятой Богом пустыней, где некогда стоял Вавилон. И если во время зимней прогулки я вдруг слышу шелест дубового листа и звонкий голос воробья, моя жизнь становится чистой и сладкой, как ядро ореха. Я предпочту услышать, как шелестит при моем приближении один-единственный дубовый лист в конце зимней просеки, чем получить целый груз звезд и подвязок от чужеземных царей и народов.

Под воздействием бедности, то есть жизни простой и бедной событиями, я